Гунар Бинде: «Не снимайте то, что противоречит вам, как человеку»

О детстве на латышском хуторе, службе в советской армии, поступлении во ВГИК и личных табу в фотографии – все это и еще кое что Гунар Бинде фотограф рассказал журналисту ZNYATA Анне Гринкевич.

– Гунарс, вы родились на латышском хуторе Тылтыни. Жизнь в таких местах эдаким живописным отшельничеством. Расскажите про своё первое яркое воспоминание из детства.

– Тылтытни в переводе означает «мостики». Хутор, речка, а через речку – мостик, главное сооружение, чтобы была хоть какая-то связь с большой землёй. Видимо, поэтому место и назвали «мостики».

Мои самые яркие впечатления связаны с сельскими работами (смеется). Жизнь в селе может показаться скучной, но для любознательного ребенка это далеко не так. Для него все может быть открытием: и работа в поле, и скот, и лес… Я в шесть лет уже пас скот. У отца было шесть коров, телята, овцы, которых нужно было гонять за лес на пастбище.

– Характер, мировосприятие, поведение формируются в большинстве в раннем детстве. Чему вас учили родители?

– Вся учёба пришла самостоятельно: нужно было понять логически, как и что делать. Дидактики не было, потому что крестьянин (а мои родители были крестьянами) – не педагог. Он просто работает и показывает, как нужно. Это не учёба – это практическая способность.

– Воспитание через труд?

– Именно. Телесная механика. Как держать молоток, как держать косу. В советское время это называлось «Трудовое воспитание», но это куда более древнее понятие.

 

– В 1957 году вы окончили сельскохозяйственный техникум. В других интервью вы упоминали, что в том же 57-ом начали фотографировать. Как это произошло?

– Когда окончил техникум, то выпросил у родителей в подарок фотоаппарат. В техникуме я не хотел учиться, потому что с детства мечтал рисовать. А как я рисовал на хуторе? В 1935 году, перед войной, машин было мало, но всё-таки иногда они проезжали по песчаной дороге, которая была рядом с домом. И когда проезжала машина, я бежал посмотреть, какие оттиски колес она оставила на песке. Потом возвращался домой и рисовал по памяти эти следы. А машины были разные! И узоры отличались! Еще рисовал самолеты, танки, как и полагается мальчикам. Во время учебы в начальной школы, я узнал, что в Риге есть Средняя школа художеств Яна Розенталя. Туда и планировал поступать. Начал самостоятельно готовиться дома и говорить всем, что буду поступать именно туда. Но отец заявил: «Никаких искусств. Нужно что-то практическое. Ты будешь учиться на электрика». И вот, когда я окончил школу, отец посадил меня на мотоцикл и отвез в техникум. Пришлось пойти и отучиться. На втором курсе меня забрали в армию на три года. Служить пришлось в Североморске, за полярным кругом.
 

– Армия и творчество оказались взаимоисключающими понятиями?

– Армия была потрясением. Было скучно, потому что я сам по себе человек живой, энергичный. Во время службы я узнал, что в Петербурге есть художественная школа Мухиной-Штиглица, где можно учиться заочно. Отправил туда документы – и меня приняли! Через какое-то время в Североморск пришли первые задания из школы. Нужно было нарисовать куб, шар и другие фигуры по списку. Старшие по званию заметили способности латышского юноши, после чего дали мне рисовать… лозунги. Так я стал художником. От слова «худо». Не потому, что – плохо, а потому что был худой (смеётся). Позже окончил ещё и курсы киномеханика: нужно было показывать кино, а работников не хватало.


– Акклиматизация после армии прошла быстро?

– Да, быстро. Я вернулся в техникум и продолжил учебу, но рисование забросил, потому что появилось новый интерес – кино. В то время все смотрели фильмы итальянских неореалистов, а это особенная пластика пространства, пластика форм. Решил, что после техникума пойду учиться во ВГИК на кинооператора.

Но сначала ведь нужно было отработать распределение в колхозе «Светлый путь» на речной электростанции. Два года из трех я исправно выполнял обязанности начальника, но потом мне надоело и в 1959 году поехал во ВГИК подавать документы. В моём, как сейчас модно говорить, портфолио были первые собственный фотографии: цветочки, поля с проводами. Комиссия одобрила, сказав, мол, что у меня есть фотовидение. Но когда начали разбираться с документами, то оказалось, что я не отработал положенные три года после своего техникума. Мне вернули документа, а это означало, что никакого кино в ближайшее время – назад в колхоз. Я пришел к председателю, положил трудовую на стол и сказал: «Все, не хочу работать как раб. Из-за вас я не могу идти дальше учиться!». Бросил электростанцию и отправился в город, петь в клубе. К тому же им нужен был осветитель-электрик. Так как с кино не сложилось, я продолжал работать в доме культуре: играл сам, работал осветителем, пел в квартете. Чуть позже стал ещё и художником по свету. Но сцена больше не вдохновляла, потому что я начал фотографировать.

В 1963 году я снова поехала поступать во ВГИК, и даже благополучно дошел до собеседования, предпоследнего этапа экзаменов, но студентом не стал. Дело в том, что в то время все увлекались западным абстракционизмом. Лично я любил импрессионистов и кубистов, чего не скрывал во время беседы с экзаменационной комиссией. Но тут мне показали русских передвижников, которых я хорошо изучил, сидя в библиотеке в армии – листал «Огоньки». Я честно сказал, что передвижники были не столько художники, сколько просветители русского народа. Комиссия возмутилась. В конце концов, один из представителей комсомола, который сидел в комиссии, сказал, что я не советский человек и у меня неправильные взгляды. После этого я решил оставить попутки поступить во ВГИК и вернулся домой, стал преподавателем в Школе прикладного искусства. Профильного образования не было, поэтому я значился, как мастер учёбы. Так я начал учить фотографии.

 

 
– В каждой вашей работе присутствует не только образ, но и история. Вы словно фотограф-режиссер. Правильно ли я понимаю, что сцена помогла вам разобраться, как и что хотите снимать?

– В первую очередь, я понял, что такое образ. Ведь театр – это образ. Это работа со временем и пространством. Чем больше я снимал, тем больше понимал, что в фотографии присутствуют важные элементы от всех видов искусств. От живописи – композиция, от театра – образ. У фотографии нет пространства, как и у скульптуры, но первый закон композиции – добиться на плоскости ощущение пространства. Также есть понятие времени. Пикассо в своих работах старался добиться того, чтобы зритель был привязан к работе. В фотографии это называется – секвенция, исследование.  Фотограф привязывает зрителя, чтобы тот исследовал его снимок. Именно поэтому все мои фотографии немного странные: на каждой из них есть событие. Кстати, театр мне также дал и понятие режиссуры.


– Как возникают ваши кинематографичные образы? Вы продумываете их заранее или вы видите человека – и картинка появляется сама по себе?

– Все образы приходят неожиданно. Главное – быть началом какого-то стремления. Вот, например, во время одной из поездок на море с нами была новая модель. Когда должна была начаться ню-съёмка, женщина инстинктивно начала прикрывать свою наготу. Когда я это увидел, в голове сработал образ: «Венера» Боттичелли. И ещё: в хорошей фотографии важны намеки, а не прямая отсылка.

 

– Откуда вы черпаете вдохновение?
– Я люблю античные сюжеты, мифы, библейские мудрости.


– В одном из интервью вы сказали, что все сюжеты уже сфотографированы.

– Так оно и есть, но ни один сюжет не будет повторен точь-в-точь. Никогда. Потому что это время. Сейчас пошла непонятная мода на натурализм. Для меня натурализм противнее, чем порнография. Когда чувствуешь дохлое мясо и его запах. Я не могу терпеть такое банальное натуральное «искусство».


¬– Вы говорили, что в работе фотографа важен случай. Картье-Брессон также говорил про решающий момента. Разумеется, помимо таланта и ума. Можно ли выработать «ощущение момента»? Или это вопрос удачи?

– Счастливых внезапных моментов у меня было много. Предугадать невозможно, но иногда хорошие образы приходят во сне. Кстати, по поводу Картье-Брессона: многие относят его к фотожурналистам, но он совершенно не фотожурналист! Он – художник. На первый план он выносит момент, а не событие. Но многие не видят тонкой грани между этими понятиями.

– Вы следите за творчеством современных фотографов?

– Мне нравится, когда у фотографа есть свой истинный стиль, уникальность. Вот, например, когда я вижу работы Уиткина – сразу понимаю, что это он. Таких имен много.


– Каким правилам вы учите своих студентов?

– Первое правило – никаких правил. Чем больше свободы, тем больше непривычных идей. Второе – если речь идёт о фотографии, как о ремесле, то тут как раз важны практические знания.


–  Какие табу существуют для вас в фотографии?

– Нравственные. Я всегда прошу своих студентов: не снимайте то, что противоречит вам, как человеку. В остальном вы вольны.

– Вы приверженец рукотворной фотографии, которую в идеале создают от начала до конца...

– Сегодня все примитивно: снимают на пленку, отдают в лабораторию на проявку, потом – сканируют, превращая фото в пиксели. Я тоже превратил свой архив в пиксели, но я сделал это для того, чтобы сохранить свои работы. Чтобы почувствовать фотографию, нужно сделать её в буквальном смысле от начала и до конца.


Беседовала: Анна Гринкевич
Фотографии: персональный сайт Гунара Бинде